Боевая страда кончилась. Наступило «мирное житье», длившееся около шести лет. Прежде чем рассмотреть деятельность Суворова в этот период, подведем некоторые итоги тому, что должен был он вынести из опыта первых боевых столкновений.
Суворов имел случай убедиться в высоких качествах русских солдат — их стойкости, храбрости, силе и выносливости. Но тем разительнее должен был представиться ему контраст между солдатами и высшим командованием. Всего три десятка лет прошло со смерти Петра I, а его требование — назначать людей по их пригодности и способностям — совершенно забылось. Все назначения, как гражданские, так и военные, определялись только наличием покровителей и «связей». Из четырех русских главнокомандующих (Апраксин, Салтыков, Фермор, Бутурлин) лишь Фермор проявил способности. Остальные были с военной точки зрения ничтожествами. На своем ответственном посту они оставались царедворцами и интриганами, стремясь, главным образом, к поддержанию хороших отношений с двором.
Дисциплина, при всей ее жесткости, была только внешней; грабежи и бесчинства сопутствовали продвижению армии.
Остановимся еще на одном моменте, имеющем существенное значение для правильной оценки деятельности Суворова как командира полка: речь идет о том, какое влияние оказал опыт Семилетней войны на стратегические воззрения Суворова. От его тонкого ума не ускользнули все слабые стороны тогдашней «кабинетной стратегии». Он резко осуждал попытки уложить в схемы и диспозиции все многообразие возникающих на войне возможностей и случайностей.
Никакой баталии выиграть в кабинете не можно, и теория без практики мертва, — так формулировал он свою точку зрения.
Протест против «мудрствований» в медлительности, проявлявшихся русским командованием, побудил его вначале впасть в другую крайность: в этот период он был склонен переоценивать значение смелости. Его действия против пруссаков — и впоследствии в первую польскую кампанию —> характерны тем, что последние два элемента знаменитой его триады («глазомер, быстрота и натиск») явно преобладали над первым. Подобно тому, как некоторые шахматные игроки склонны предпринимать комбинации, основанные на совершенно неожиданных, невероятных ходах, так и Суворов в этот период деятельности тяготел к принятию решений, казавшихся совершенно невозможными теоретически. Такой метод базировался на двух исходных положениях: на учете психологии неприятеля и на бестрепетной смелости как принимающего решение полководца, так и выполняющих это решение солдат. Но эту смелость надо было культивировать, развивать. Поэтому «нравственный элемент» получил чрезвычайное значение во всей системе Суворова. Целью воспитания войск он поставил — развить способность их к подвигу, более того, развить жажду подвига.
С такими воззрениями Суворов приступил к обучению Суздальского полка.
Осуществлявшиеся Суворовым в это время методы воспитания войск еще не отражали со всей полнотой его взглядов на этот вопрос. Устав, согласно которому он обучал Суздальский полк (устав этот, будучи записан, получил название «Суздальского учреждения»), во многом еще не достигал той законченности и целостности, как выработанная им много лет спустя знаменитая «Наука побеждать». Суворов, как и всякий новатор, создавал свою систему постепенно, непрерывно, изменяя в совершенствуя ее по мере накопления опыта. Однако все основные положения его системы вошли уже в «Суздальское учреждение».
Было трудно рассчитывать на то, что удастся опередить европейские армии в области стрельбы, особенно при наличии худшей материальной части вооружения, но мужество, храбрость и физическая сила русских солдат делали их несравненными выполнителями штыковой атаки.
Суворов строил свою тактику на стойкости русского солдата. Но он поставил своей задачей, пользуясь выражением одного историка, превратить пассивную стойкость в активную настойчивость.
Глубокий смысл суворовских воззрений был мало кому понятен. Столь примитивный способ ведения бой казался шагом назад в военном искусстве. И лишь когда французские революционные, а вслед за тем наполеоновские армии воскресили атаку холодным оружием, военные специалисты повсеместно отступили от образцов Фридриха и приступили к запоздалому переобучению своих войск.
А он всегда рекомендовал «бить противника тем, чего у нет нет».
Суровая школа, которой подвергал Суворов свой полк, явилась поводом к обвинению его в том, что он чрезмерно изнурял людей. Обвинение это на первый взгляд было правдоподобно. Но не учитывали того обстоятельства, что наряду с утомительными упражнениями Суворов проявлял большую заботу о здоровье людского состава. Нормальное число больных, которое он допускал в своем полку, составляло, примерно, один процент от всего состава. Если эта цифра ощутительно повышалась, он учинял специальное следствие для выяснения причин того. Столь незначительного — особенно для того времени — количества больных удавалось добиться благодаря соблюдению санитарных и гигиенических правил. Он является и живой иллюстрацией его подлинного демократизма. Наконец, он показывает, что уже в эти годы Суворов не считался с «общепринятым», не боялся стоустой молвы.
Отношение Суворова к наказаниям наглядно показывает, что, при всей прогрессивности воззрений, он корнями своими продолжал оставаться в почве родного ему века. В то время преобладающим видом наказания, назначавшегося и за крупные и за мелкие проступки, были шпицрутены. Суворов никогда не допускал жестокости, как другие командиры, и вообще неохотно прибегал к этому средству; взамен того он предпочитал методы морального воздействия, разъясняя провинившемуся его вину. Однако он не совсем был чужд «воздействию» * шпицрутенами — этому универсальному исправительному методу, в котором современники его видели панацею от всех зол; иногда и он, по примеру прочих, назначал «палочки»; в особенности, если речь шла о таких провинностях, для которых он не видел оправдания: грабеж, мародерство и т. п.
Хотя действиями Суворова, в первую очередь, руководили пламенный патриотизм и неустанное военное влечение, в натуре его было сильно развито и честолюбие. Он презирал фимиам лести и утонченную роскошь, но военная слава, в первую очередь, слава родины, а вместе с ней и его личная, а также стремление к самостоятельности в действиях влекли его всю жизнь. За годы, проведенные в Новой-Ладоге, он должен был понять, как трудно будет ему осуществить свои мечты.
Вероятно, тогда впервые возникла у него мысль использовать создавшуюся вокруг него репутацию «чудака». Изменять свой образ действий только потому, что поверхностные наблюдатели не постигали его смысла, он не желал, ломать свой характер в смысле манеры обращения он также не был склонен. Между тем репутация оригинала могла принести ту выгоду, что выделяла его из рядов прочих штаб-офицеров. Ему нужно было дать заметить себя. Странности приводили к этому вернее, чем достоинства и заслуги.